Спасти СССР. Манифестация - Страница 30

Мне, наконец, удалось настичь девушку, и то лишь благодаря тому, что мама сделала полшага назад.

Мелкая торопливо сцепила руки за спиной, словно для того, чтобы они случайно не потянулись за подарком, и непокорно вздернула подбородок.

— Тома…

Я остановился напротив и заглянул в ее глаза. Там я увидел твердую готовность к отказу, и это меня порадовало. Оставалось подобрать слова — обычные праздничные сейчас не годились.

Пролистнул страницы памяти: вот Гадкий Утенок подходит ко мне перед Дворцовой, вот она же вылетает мне под ноги из-за угла… Вот половинит батончик мюсли. А вот и спуск к Фонтанке.

Я посерьезнел.

— Тома, — повторил я и продолжил с расстановкой: — Духи — это одежда для духа. Он у тебя есть, я знаю. Это — ему, носи в удовольствие.

Я поднял подарок на раскрытой ладони, и теперь, чуть прищурившись, смотрел поверх него в глаза напротив. Там, в почти черном омуте, чередой пролетели упрямство, смятение, потом пришла гордость.

— Спасибо, — кивнула она, выдыхая, и расцепила пальцы.

Взяла двумя руками подарок, быстро покосилась на маму, а потом сделала шажок вперед и мимолетно ткнулась губами мне в щеку.

— Ну, — вопросила мама, все это время, кажется, от любопытства не дышавшая, — будем пробовать?

Мелкая посмотрела на нее с ужасом, словно та святотатствовала.

— Ладно, ладно! — энергично замахала мама руками, — да я так, просто… Дюш, ты голоден?

— А то ж…

— На плите — хек жаренный. И картошка в депрессии.

— Как это? — невольно заинтересовался я.

— Ну, пюре, — хихикнула она. — Вроде картошка как картошка, но такая подавленная!

Я усмехнулся и посмотрел на Мелкую.

— Поешь?

— Ой… Я сейчас лопну, — бровки ее вскинулись виноватым домиком.

— Ну, тогда просто посиди со мной.

Она с готовностью закивала, все также крепко, двумя руками, прижимая к себе подарок.

— Идите, — отпустила нас мама. Похоже, к ней вернулось благодушное настроение.

Я поволок Мелкую на кухню пошептаться о новостях с квартирного фронта. Когда на часах было уже полдесятого, а в коробке бакинского курабье показалось дно, домой возвернулся блудный папа.

— Доро-ая… — громко воскликнул он с порога и энергично, но излишне размашисто протянул растрепанный букет мимоз, — стальное завтра!

Из-под полы его по-молодецки распахнутого пальто волочился чудом уцепившийся за что-то и, благодаря тому, хоть и грязный, но уцелевший импортный (настоящий шотландский!) шарф. Лицо папы было чистым, но на уголке носового платка, что пижонски выглядывал из нагрудного кармана, виднелись подозрительные розоватые разводы.

Мама неторопливо, с чувством, уперла руки в боки и длинно вдохнула, набирая побольше воздуха.

— Хм… — негромко подал я голос, — наверное, партполитработу благоразумно будет перенести на утро.

Папа посмотрел на меня с немой благодарностью во взоре.

— Да, — помолчав, хмуро согласилась мама, а потом многообещающе покивала папе: — Будет тебе и завтра, будет и стальное. Будут тебе и лаборантки кафедральные на брудершафт!

Из папы вырвался неологизм — какое-то неизвестное еще филологической науке междометие, щедро сдобренное нотками протеста. Потом он попытался еще раз всучить маме букет.

— Так, — я развернулся, прихватил застывшую за моей спиной Мелкую за локоток и громко, привлекая внимание противоборствующих сторон, объявил: — Ну, а мы — спать. И вы там сильно не шумите…

— Ох, — выдохнула Мелкая с ужасом, лишь только я закрыл за нами дверь, — и что теперь будет?!

— Да ничего страшного, — легко отмахнулся я, — повоспитывает завтра, потом помирятся.

Мы прислушались к разворачивающемуся за дверью действию. Судя по сдавленному шипению, мама предъявляла пострадавший шарф, а папа пытался жестами уверить ее в своих самых лучших намерениях.

— Спать, — подвел я черту.

Но не спалось, и, даже, не лежалось. Я искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.

— Извини, — сказал, расправляя ткань, — мешаю тебе.

Мелкая тут же повернулась на бок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла, да узкой щелью между кроватями.

— Боишься, не помирятся?

— А? Да нет! — я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты. — Все будет нормально.

— А что тогда?

Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:

— Секрет?

— Да о завтра думаю, — неожиданно даже для самого себя признался я, — о Томе.

Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:

— Понимаешь, мне ж завтра с ней объясняться… Про тебя. Наверное…

Повисла тишина.

— Наверное? — подала, наконец, голос Мелкая.

— Ну, да. Понимаешь, — я приподнялся на локте и жарко зашептал, — я не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то, рано или поздно, вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?

Мелкая понимающе кивнула:

— Тогда рассказывай, конечно.

— Боюсь, — я упал на спину и уставился в потолок. — Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно… Но доверие — на плохое! А если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому — боюсь.

— Бедный, — Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.