Спасти СССР. Манифестация - Страница 31

Я покосился на нее с удивлением.

— Тут так получается, — я покусал, раздумывая, губу, — иногда недомолвить — значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.

Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась на пятки, сложила руки на коленях и негромко заговорила:

— Я не знаю, что тебе делать завтра. Но, — она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации, — если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.

— Уф-ф-ф… — вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило. — Спасибо. Правда. Наверное, — я прищурился в потолок, — я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.

— И не мучайся тогда, — она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: — Дюша…

— Что? — повернул я голову.

Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:

— А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?

— Ох… — я невольно улыбнулся, — вообще-то духами не мажутся, их носят. И, да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе это хочется, их носила.

— Хорошо, — согласилась она. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая.

— Дюш… — донеслось потом чуть слышно.

— А?

— А какая еще точка?

— Точка?

— Запястья, за ушами, ямка… А еще?

Я помолчал, даваясь улыбкой.

— Дю-юш?

— Гхм… Ну, примерно на ладонь ниже пупка.

Из темноты донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.

Среда 08 марта 1978, день

Ленинград, Измайловский пр.

— Ты это куда собрался? — вполголоса шипела мне в спину мама.

— На свидание, — ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.

— А… А Томочка? — моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.

— Так я с ней и иду, — изобразил я живое недоумение.

— Да нет же! Вот эта! — мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.

— А с ней у нас товарищеские отношения, — я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за шипром.

— Боже, какой ты еще у меня дурачок! — запричитала, закатывая глаза к потолку, мама.

За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый — он был лишен на сегодня права голоса.

— Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта! — мама решила надавить мне на совесть. — Бедную несчастную девочку!

Во мне начала подниматься волна глухого раздражения — отчасти потому, что упрек был справед. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась и оттуда решительно шагнула Мелкая.

Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно, с головы до ног, оглядела и поправила ворот водолазки:

— Кривовато села.

Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.

Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:

— У тебя когда день рождения-то?

Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:

— В один с тобою день.

Моя рука дернулась к затылку.

— Тц… — перехватила ее Мелкая, — ты ж лаком пользовался. Не трогай.

— Спасибо, — сказал я серьезно.

— Ой, дурачок… — тихо-тихо простонала на заднем плане мама.

Я шагнул вперед и коротко коснулся лба девушки губами.

— Спасибо, — повторил и пошел на выход.

По лестнице я спускался, морщась: мой поступок, совершенный по наитию, перерастал теперь во что-то большее, чем виделось еще вчера.

"Но какова!" — покачал я головой, — "нет, обещаю: этим летом, чтобы ни случилось, день рождения мы встретим вместе, и за мной — праздник".

Но вот лениво хлопнула за моей спиной щелястая дверь. Я остановился, оглядываясь. Во дворе было тихо и безлюдно. Просевшие сугробы грелись на солнце. Яркий свет и утренняя свежесть кружили мне голову.

"Весна!" — я запрокинул лицо к небу, что распахнулось этим утром над крышами, и зажмурился, — "лучшее время для безумств! И я к ним готов!"

Да, я вновь очутился в той поре, когда смутный еще зов души и уже пробудившееся влечение даруют человеку пронзительный шанс прильнуть к божественному идеалу, пусть всего лишь в форме неясного предчувствия, которому позже почти наверняка суждено быть обманутым.

Стоило мне оказаться рядом с моей Томой, и мир вокруг начинал плыть. Достаточно было одного встречного взгляда любимых глаз, и я с восторгом падал в открывающуюся пропасть.

В том сладком полете первым приходило понимание. Любой жест моей девушки вдруг наполнялся хрупким движением духа, и я проникал в сокровенное его значение так же легко и естественно, как дышал. В зелени ее глаз проступала многослойная, видимая лишь мне, глубина, и жизнь, где мешались огонь и зола.

То понимание дарило прощение. Я прощал легко и радостно, по сто раз на дню, поэтому были у нас и маленькие вспышки хулиганства, и капризы, и смех фонтанчиком из горла, и сладким шепотком — милая чепуха на ушко. А потом, позже — соприкосновения запахами и бережно накопленная нежность.

Да, мне было что терять.

Поэтому в тот день я о Мелкой промолчал.