Спасти СССР. Манифестация - Страница 39

Время жестоко мстит за попытки обратить себя вспять, и то тут, то там тянутся, тянутся вниз следы кровавой пены. Такие беглецы обычно кончают жизнь одиноко, истекая багровым соком у подножия, и глаза их стынут от недоумения и детской обиды.

Но говорить такому "стой"?! Вставать на его пути?

А как же будут случаться чудеса, если мы не пойдем им навстречу?

Да, мне практически нечего было сказать ему в ответ.

— Маму жалко, — голос мой невольно дрогнул.

Папино лицо дернулось, как от удара, рот некрасиво скривился.

— Да, — глухо согласился он, — жалко.

В палате повисло тягостное, душное молчание. Пытка той тишиной продолжалась, казалось, вечность.

— Мдя… — крякнул наконец папа, — вот так готовишься, копишь слова, а потом понимаешь, что все это ни о чем…

Я наклонился к нему:

— Так ты тогда подумай еще, хорошо? Спешить-то некуда.

— Подумаю, — кивнул он и, помолчав, добавил: — Спасибо.

— Да ладно, — мне удалась слабая улыбка. Я пододвинулся и взял папу за руку: — Мы ж тебя любим.

Мы еще немного посидели в тишине, потом я, отчего-то смущаясь, полез в свою сумку:

— Да, вот принес тебе, гемоглобин повышать, — с этими словами я выложил на тумбочку три крупных граната. — Больше тебе сейчас вроде ничего нельзя. Ну, и вот это почитать, — я извлек новенькую книгу.

— "Киммерийское лето"? — прочел папа с зеленой обложки. — Про греков, что ли?

— Не совсем, — улыбнулся я, — на, вникай.

Папа отложил книгу и, чуть помедлив, спросил:

— Как там твоя Мелкая? Наладилось у нее дома?

Я поморщился:

— Лучше, но не очень. Но там это "не очень" будет постоянно. Я буду за ней приглядывать.

Папа помолчал, пристально меня разглядывая, потом уточнил:

— Помощь какая нужна?

— Деньги есть. А черного кобеля… Ну, сам понимаешь, — я махнул с безнадежностью рукой и перевел разговор: — Тебе живот-то сильно распороли?

— Да нет, постарались на славу: шесть сантиметров всего.

— Пижоны…

— Если что, то расширились бы, — папа потыкал пальцем в повязку и поморщился.

— Я в ординаторскую зайду, да? Чтоб посмотрели шов?

Папа с сомнением поглядел на посаженную на клеол повязку.

— Да, надо бы проверить, — протянул задумчиво.

Я побыл с ним еще минут пять и засобирался — неловкость продолжала висеть в воздухе, и разговор постоянно пробуксовывал.

— Ты, там, это… — папа настороженно взглянул на меня, — не болтай пока ничего лишнего.

— Понятно дело, не дурак, — ответил я.

На том и расстались.

В ординаторской было пусто. Я озадачил молоденькую постовую, а потом побрел, размышляя, по коридору.

Похоже, пришла пора изменять принципам. Или нет?

Невольно прогибая мир вокруг себя по-новому, я старательно сохранял приватность близких и знакомых. Тому можно было найти несколько рациональных объяснений, но намного важней для меня было иное: я не хотел превратиться в одинокого мизантропа.

Сейчас же… Сейчас мне надо было понять, не совершает ли батя ошибку. Я не собирался учить его жизни, но есть ли вообще у него этот шанс — взлететь в новой жизни? В этом можно было попытаться разобраться. А раз можно, то и нужно.

Во мне медленно закипала злость — не на кого-то конкретно, а вообще — на жизнь. И так на горбу почти неподъемный груз, так вот на тебе еще сверху ворох житейских проблем. Да и то ладно, что ворох — разберусь. Но где, мать его, найти на все на это время?!

Время — вот что постоянно ограничивает меня. Дурацкое положение — я могу решить почти любой вопрос по отдельности, но не могу решить их все вместе.

От чего отрезать? Что лишнее?

Тома? Мелкая? Семья? Математика?

Все. А больше у меня ничего и нет.

Я невольно закряхтел, словно корячась под неподъемным грузом.

"Надо выкручиваться", — приказал сам себе, — "и вертись как хочешь!"

С этими благими мыслями я свернул к туалету.

В большом предбаннике, общем для мужской и женской секций, симпатичная санитарка колдовала над оцинкованным ведром, взбивая щеткой содержимое. Можно было не принюхиваться — характерная вонь лизола легко перебивала и табачный дым, и ядреный запах сортира.

Я остановился, словно налетел на стену.

Девушка что-то почувствовала и вскинула на меня взгляд. Светло-карие глаза ожгло стыдом.

— Кузя? — ошеломленно пробормотал я, — а ты-то что тут делаешь?

Впрочем, она уже собралась.

— Работаю я здесь, Соколов, ра-бо-таю, — последнее слово она произнесла по слогам, как для идиота. Затем вернулась к взбиванию в пену красно-бурой жижи, — иди, куда шел, не мешай.

— Ага… — я все никак не мог призвать к порядку разбежавшиеся мысли, — за маму?

— Тебе-то какое дело? — она перенесла ведро в раковину и включила воду.

Я подошел и взялся за ручку.

— Куда нести?

Она угрюмо помолчала, потом невесело усмехнулась:

— Никуда. Здесь, потом "взлетную полосу".

Я припомнил уходящий вдаль широкий кафедральный коридор — фигурка медсестры на дальнем посту различалась уже с трудом.

— Понятно, — сглотнул, прикинув, — понятно отчего ты по утрам такая сонная.

— Соколов! — Кузя поправила тылом кисти свалившуюся на глаз прядь и прищурилась на меня с угрозой, — вот только попробуй в школе кому рассказать!

— Это ты меня так обидеть сейчас хотела, что ли? — я опустил тяжелое ведро на пол. — Еще одна щетка есть?

Кафель мы терли молча. Как ни странно, но эта размеренная, плитка за плиткой, работа подействовала на меня умиротворяюще. Постепенно я перестал злобно пыхтеть и создал запрос на блондинку. Затем еще раз обдумал ситуацию с Мелкой. А потом у меня начала с непривычки ныть поясница, и я покосился на Кузю с уважением — той, казалось, все было нипочем.