Спасти СССР. Манифестация - Страница 33

— Ясно, — кивнул я, — спасибо, Татьяна Анатольевна.

Тыблоко наклонилась, внимательно выглядывая что-то в моих глазах. Не выглядела и одобрительно кивнула:

— Хорошо, Андрей. Тогда сейчас иди домой. Завтра… — она чуть заметно заколебалась, — завтра сам смотри. Можешь на уроки не приходить.

Я задумчиво почесал затылок.

— Да нет, придется прийти. У нас же завтра город, ребят настроить надо.

— Молодец, — она вернулся за свой стол и взмахнула, отпуская, рукой, — тогда беги, успокаивай своих девчонок.

Я так и вывалился в коридор с гримасой изумления на лице.

Две Томки ждали меня, порознь застыв у окон напротив.

— Дым в трубу, пельмени разлепить, — буркнул я в простенок между ними и направился в сторону гардероба.

За моей спиной послышались торопливые шаги. Догнав, каблучки молча пристроились у левого плеча, сандалии — у правого.

"Ладно", — подумал я, принимая неизбежное, — "пора разрубать, потом только хуже будет".

Я остановился. На меня тут же уставились две пары встревоженных глаз.

— Ничего страшного, — я старательно излучал уверенность, — у папы аппендицит, но все будет хорошо. Уже оперируют.

"В конце концов", — попытался успокоить я сам себя, — "в прошлый раз это случилось в предстоящем июле… Сняли с поезда в Джанкое и, в итоге, все закончилось вполне благополучно. С чего бы сейчас пошло иначе?"

Нутро мое, противореча разуму, тревожно сжималось: оно знало, что будущее зыбко и ненадежно, а человеки отвратительно хрупки.

— Так… — на миг я ощутил себя на краю десятиметровой вышки, потом решился, — знакомьтесь, девушки. Малыш — это Тома, моя девушка. Ну, ты знаешь… Тома, эта мелочь — моя сестра.

Мелкая посмотрела на меня с признательностью, а затем застенчиво улыбнулась Томе. Та же, поняв меня буквально, была потрясена. Не усомнившись в моих словах ни на секунду, она пыталась теперь свести в уме концы с концами — мучительно и безуспешно.

— Двоюродная? — поинтересовалась, наконец, слабым неуверенным голосом.

Улыбка, что гуляла по лицу Мелкой, приобрела шкодливый оттенок.

— Названная, — пояснил я Томе и повернулся к Мелкой, — шуруй домой, мама скоро из клиники будет звонить, запоминай, что скажет. Обедай без меня. И ужинайте тоже… Планы поменялись, я только часам к восьми буду, — и, вздохнув, ответил на немой вопрос: — Магазины переносятся на завтра.

Мелкая кивнула Томе на прощанье и удалилась с гордо задранной головой.

Я повернулся к своей девушке. Вид у нее был все такой же обалделый, но в зелени глаз уже начали роиться пункты из допросного списка.

— Физикой, по такому случаю, мы торжественно манкируем, — объявил я, перехватывая ее портфель, — пошли, погуляем, поговорим. У меня где-то часа полтора есть, а потом в логово Чернобурки ехать.

— Ох, — выдохнула Тома, — нехорошо так с девушками поступать… Я ж теперь не знаю, с какого вопроса начинать!

— А ты и не начинай, — посоветовал я, — давай, лучше, я расскажу тебе для начала одну историю…

Следующий час был похож на исповедь, но только похож: я не врал впрямую, но совершенно беззастенчиво играл словами. Стыдно мне уже не было — ради того, чтобы сохранить их обеих я был готов и на большее, намного большее.

Я рассказывал про отчима Мелкой и мой шантаж, про усестрение и свой заработок, и впервые видел Тому сначала пунцовой от гнева, потом всерьез испуганной, и, следом, пришиблено-молчаливой. Но удивила она меня не этим.

— Зачем? — мы стояли на тихой лестнице у нашего излюбленного окна. Я держал Томку за талию, она же, чуть отстранившись, неотрывно смотрела мне в глаза, — зачем тебе столько денег? И, вообще, зачем тебе это все?

— Зачем? — задумался я. — Ну, с деньгами все понятно: это инструмент для добывания свободы. Ты же любишь Ремарка? А он считал, что свобода выкована из золота.

— Ты же вот тут, — она наставительно постучала согнутым пальчиком мне по груди, — и так свободен. Свобода живет внутри человека. Разве нет?

— Я чувствую сейчас себя немного странно, — признался я, — ты права, а я выступаю адвокатом дьявола. Но… Нет, пока у меня есть близкие мне люди, я обязан им помогать. А чем может помочь человек другим, если он не способен обеспечить даже самого себя?

Томка досадливо прикусила губу:

— Но как же остальные? Зачем тебе так сильно отличаться от них? Нет, — прервала она мою попытку заговорить, — пойми, мне очень приятно получать от тебя и духи и все прочее… Но ведь ты же рискуешь! Ты сам признался, что что-то там нарушаешь. Зачем?! Обойдусь я и без этих духов! Я люблю тебя не за них! Ты ведь можешь так сломать себе — и нам — жизнь!

После того "договора на батуте" слово "люблю" теперь иногда мелькало между нами, нечасто, по особым случаям, словно мы его еще стыдились или боялись. Я не спешил проживать этот период. Торопливость тут была не уместна: за подростковой наивностью Томки крылась цельность натуры, и мне не хотелось ее ломать.

Я помолчал, раздумывая.

— Понимаешь, — голос мой был полон грусти, — я действительно не такой, как многие. С этим уже ничего не поделать. Ну, так получилось… Я буду отличаться. И, поэтому, со мной будет или очень хорошо, или очень плохо.

Томка молча прижалась ко мне, и мою шею обожгло горячим дыханием. Потом я понял, что она тихо-тихо плачет, словно прощаясь с какой-то потаенной надеждой. Засвербело в носу и у меня. Я молча поглаживал ее по волосам, явственно ощущая библейское"… и будут два одной плотью".

— Пошли, — она, наконец, отлипла от меня и протерла ладонями щеки, — оставишь у нас портфель до вечера.