Спасти СССР. Манифестация - Страница 11

Я потер лоб, пропуская через себя память:

"Советский человек… Какой он был?

За шелухой казенной идеологии он ясно видел будущее — справедливый мир единого человечества. На меньшее советский человек был не согласен, и оттого тесно ему было в настоящем.

Этим масштабом он мерил все вокруг — и себя, и потому был свободен, как никто до него.

Я верю — там, откуда я ушел, СССР однажды вернется, пусть называться та страна будет иначе. И советский человек вернется. А, быть может, он никуда и не уходил: лишь сделал шаг в сторону, да смотрит с усмешкой за потугами временщиков-мещан. Они выгрызли СССР изнутри точно крысы, поселившиеся в головке сыра. Но разве у кого-то повернется язык назвать таких крыс победителями? Создавать — не выгрызать. Будущему нужны люди с настоящей мечтой, и они придут. Они вернутся. Я верю.

А здесь… Здесь мне повезло. Советский человек еще никуда не ушел. Мне надо не забывать, что я — не один. Что мне — повезло. Я, счастливый как никто…" — улыбка бродила по моему лицу, пока я мурлыкал про себя куплет.

"Спасибо, Юрий Владимирович. Спасибо за хороший вопрос. И — нет, так я отвечать не буду. Придумаю что-нибудь еще. Но за вопрос — спасибо".

Эту улыбку я пронес через весь полет и даже сквозь зал Шереметьево к такси я так и шел — с улыбкой.

Тот же день, позже

Москва, Лубянка.

Из светло-оливковой "Волги" я высадился напротив "Детского мира". Через площадь, невольно притягивая взгляд, высился Комитет. От привычного строгого фасада сейчас была только правая его половина, несимметричная и кургузая. Прилепившийся слева бывший доходный дом выглядел, благодаря щедрому дореволюционному декору, кукольно-несерьезно. Уцелевшие на его башенке женские фигуры, символизирующие Справедливость и Утешение, невольно наводили на совсем уж крамольные мысли. Не удивительно, что совсем скоро знакомый фасад задрапирует весь квартал, обретя, наконец, свою монументальную законченность.

А еще, вскинувшись разящим мечом своей эпохи, стоял посреди площади Железный Феликс. Каким-то неведомым образом он собирал разбросанные вокруг разномастные здания в столь редкую для Москвы архитектурную композицию. Выдерни его, и все рассыплется.

"Нет, все-таки Вучетич был гений…" — решил я, — "и как это милосердно, что ликующие варвары расправлялись с памятниками уже после его смерти. Стать частью коллективного Герострата легко: не надо даже дергать за веревку, лишь крикни со всеми "вали"! Короткий миг — и вот ты уже в одном строю с теми, кто раскладывал на площадях костры из книг. Рабы истории… Они рабами и остались, сколько бы статуй не повалили, сколько бы библиотек не уничтожили. Свобода добывается иначе".

Я двинулся к цели, нет-нет, да и поглядывая на грозные окна невдалеке. Уместно было бы как-то тонко пошутить, но с этим у меня сегодня не задалось. Вместо этого я еще раз придирчиво оглядел себя и остался доволен: переодевшись, Вася Крюков стал неприметен, аки серая мышка.

— Lux ex tenebris. Audi, vidi, tace, — негромко размял я горло латынью. — Fiat lux et lux fit*.

(*лат.: — Свет из тьмы. Услышь, узри и молчи. Да будет свет; и стал свет.)

В холодном московском воздухе слова "вольных каменщиков" звучали напыщенно и нелепо. Да и как еще они могли звучать в месте, где в десяти шагах справа, на Кирова — каменные мешки подвалов Тайной канцелярии, а слева, за стенами — не менее знаменитая внутренняя тюрьма Лубянки, что являлась мне в кошмарных снах этой зимы?

Я заткнулся и ускорил шаг.

Была, была своя ирония в том, что операцию мне приходилось проводить в самом просматриваемом квартале страны — даже за кремлевской стеной плотность наблюдения ниже. Но других вариантов не нашлось. Я шагал по почти пустому переулку, и вслед мне топорщились из-за забора странного вида антенны одного из самых режимных объектов страны — центра засекреченной связи. Звуки моих шагов отражались от фасадов следственного управления Комитета, отдела кадров, столовой…

Несомненно, я попадал сейчас на пленку — камер тут натыкано, что булавок в бабушкину подушечку. Наглости мне придавало знание двух вещей. Во-первых, вся система наблюдения в квартале заточена на предотвращение проникновения на режимные объекты, а мне туда совсем даже не надо. А, во-вторых, через неделю, при отсутствии происшествий, все пленки за сегодня сотрут. Этого должно хватить: КГБ просто не успеет узнать, что передача была осуществлена именно здесь, буквально на их заднем дворике.

Но все равно сомнения терзали меня. Не совершаю ли я свою последнюю глупость? Может быть есть смысл отменить операцию и просто пройти мимо?

Но я упрямо сжал челюсти и свернул направо, к храму Святого Людовика Французского, единственному действующему католическому приходу Москвы.

У приземистого портика с мальтийским крестом на фронтоне было безлюдно — вторая служба уже началась. Сначала под ноги мне легли восемь вытертых за полтора столетия ступеней. Потом я шагнул в храм.

Справа, в притворе, стояла чаша. Я макнул пальцы в воду, обмахнулся ладонью. Сделал три шага вперед и припал на правое колено перед табернакулой, осенив себя еще одним крестным знамением. Потом прошел в центральный неф и сел с края на жесткую скамью.

Немногочисленные тетки в вязаных шапках чуть покосились на меня, но я уже наклонился вперед, молитвенно сложив ладони (а, заодно прикрывая часть лица), и зашептал вслед за пастырем:

— Laetare Jerusalem: et conventum facite omnes qui diligitis eam…*

(лат. — возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нём, все любящие его (Ис. 66:10))